Красное на черном
Когда откуда-нибудь доносится запах окурка, затушенного об остатки кофе в чашке, я всегда останавливаюсь, ностальгически принюхиваюсь, и перед глазами проносятся разнообразные черно-красные картинки первой израильской работы — вот она, моя Арома. Сейчас филиалы Аромы понатыканы на каждом шагу, и до сих пор их вид вызывает обильное слюновыделение и мысли о сендвичах с жареным сыром халуми (мммммм…). Вот и теперь захотелось, прямо на зубах скрипит.
В начале 2000 года в Иерусалиме функционировало три кафе Арома. В одно из них, которое выглядело особенно романтично (в центре города на улице Гилель), мы и пришли устраиваться с Юлькой напару. Остальные виды подработок, типа складывания одежды в магазинах и уборок, привлекали гораздо меньше. Я тогда, помню, еще волновалась, что по результатам интервью окажется, что не подхожу на эту престижную должность. Но толерантная политика Аромы заключалась в том, чтобы принимать на место менеджеров по уборке стола и креативных директоров мойки посуды любой человеческий сброд — тут можете перечислить всех, кого обычно включают в список «вас не возьмут на работу, если…», в том числе и новых репатриантов с минимальным ивритом. Через месяц испытательного срока особо талантливые перенаправлялись на сендвичи и айскафе, а дальнейшая карьера новичков делилась, почему-то, по гендерному признаку — девочки шли на кассу, а мальчики — на кофе. Видимо, считалось, что, в силу анатомического строения сисек, девочкам легче нажимать на кнопки и принимать заказы, мальчикам же самой природой велено делать годную пенку на молоке. Хотя с кофе история была вообще отдельная — даже самым крутым брутальным мужикам было трудно туда попасть, потому что ароматное место было намертво забито огромным веселым суданцем по имени Муджайед и маленьким эфиопом Моше. Черный араб и черный еврей, они нашли друг друга, и их перекуры на пересменках — разговоры за жизнь, каждый со своим акцентом — были идеальным примером дружбы народов. Однажды в переодевалке, где мы должны были быстро менять одежду на фирменные штаны и футболку (один такой набор и сейчас хранится у мамы в шкафу как реликвия — не могу выбросить), обнажившись до нижнего белья, я вдруг заметила в углу комнаты белозубую чеширскую улыбку: «Все черное, — послышался оттуда довольный голос, — и я черный!» У Муджайеда был очень добрый растаманский выговор, как будто он всем мудрый отец родной, поэтому происшествие только позабавило. Основной же костяк рабочего персонала составляли молодые горячие арабы, жители приерусалимских деревень. В противоположность остальной текучке кадров, которая воспринимала Арому как перевалочный пункт перед настоящей работой, они вкалывали там годами, и верхом карьерной лестницы считали дослужиться если не до начальника смены, то хотя бы до кофе. Когда на посуде появлялась новая девочка, ее всячески обхаживали и прощупывали почву на предмет, так сказать, легкости в общении, но, поняв, что там нечего ловить, сразу же принимались опускать и гнобить, чтобы, не выдержав давления, она освободила место для двоюродного брата Ахмеда. Меня тоже не минула эта участь, и сознание того, что я недостаточно быстро жарю яичницу, а включенная мной посудомоечная машина подозрительно часто ломается, привело к быстрому снижению коэффициента труда и скорому увольнению.
Это, конечно же, не все — иначе не писала бы я этот рассказ. Через пару недель мне позвонили и предложили заменить кого-то в другом филиале кафе в элитном районе Мошава Германит. Там я и застряла на бесконечно долгое лето 2000.
Ремемба Хара Мамбуру
Для тех, кто не читал первую часть соплей, краткое содержание предыдущих серий:
1999 год. Воспитанная в тепличных условиях девочка Катя 17 с половиной лет от роду, считающая себя пупом земли, едет покорять Израиль по молодежной программе СЭЛа. Там она сильно обламывается, когда видит, что 97 из 99 участников программы не понимает ее лицейского юмора. Это неожиданное обстоятельство приводит к беспрецедентному в человеческой истории случаю — полному слиянию с соседкой по комнате и единственной сестрой по разуму Юлькой. Такой новообразованный организм тоскливо зубрит ивритские слова, а все свободное время мусолит свою психологическую травму. (Тут мелькают кадры: две девицы в трескающихся по швам джинсах лежат на принесенном с помойки матрасе. «Екатерина, у нас закончился Калинов Мост, под что же мы будем рыдать-с?» «Ах, Юлия, вон там на полу валяется отличная новинка от Крематория, врубайте же скорее и продолжим-с»). Под конец программы они вновь обретают некую индивидуальность: Юля поступает на подготовительный курс Иерусалимского Университета мехину, собираясь учить психологию, а Катя сдает экзамены в Бецалель и попадает в список ожидания. Будущее ее туманно.
В мае, еще в Бейт Канаде, наступил короткий психологический просвет: мама уже в Израиле, свобода передвижения, новые места, впечатления и даже мальчик с параллельной СЭЛы — очень позитивный и симпатичный. С ним произошел мой первый чисто израильский эпик фейл: почувствовав, наконец-то, тепло, мы поехали на море в Тель Авив, радостно скинули одежды и подставили свои белые тела под ласковомайские лучи солнца. Я еще хвасталась мол, сейчас покроюсь красивым бронзовым загаром. Хехе. Пролежали мы там всего час, потом на адреналине долго шлялись по городу и с подозрением глазели на архитектурный ряд улицы Алленби, но, вернувшись вечером в общагу, еще в зеркале лифта я обратила внимание на не совсем характерный для себя цвет — ярко-баклажановый. Во время пути до своего этажа, начиная потихоньку трястись и сползать на пол, я уже понимала, что произошло что-то очень нехорошее. Я сгорела. Причем неизведанным ранее видом сгорания — с тряской, недельным лежанием у мамы с температурой и последующей полной сменой шкурки. И лишь белое пятно в форме пятерни человеческой руки четко выделялась на спине. Тут в тему сказать, что в следующую поездку на море с Юлькой, мы были уже вооружены защитным кремом и широкими мазками нанесли его друг на друга — видимо, недостаточно равномерно покрывая разные участки. Теперь вы можете представить, как пятнисто мы выглядели на следующий день и поржать. В тот же раз произошло ещё одно замечательное событие: мы с Юлькой прошли пешком от центральной автобусной станции Тель Авива до моря по улице Саламе, после чего вывод был такой: «Боже! Как здесь можно жить?» Об этом часто вспоминаю с улыбкой, потому что именно здесь, на улице Саламе, я живу уже двенадцать лет и жутко радуюсь тому, что нашла это СВОЕ место.
В начале лета я уже жила у мамы и бабушки в неплохой для своей цены квартире, но с очень стремным локейшеном — в новых Катамонах (или Катакомбах, как сразу переименовали их мы). У меня проклевывалось нормальное состояние духа, первые признаки похудения, мысли занимало обустройство своей комнаты, покупка мебели и компьютера. Юлька занималась тем же самым в родительском доме на другом конце города, и наши совместные вылазки в центр и поездки по стране были уже похожи на встречу близких подруг, а не на жалкое существование намертво сросшихся близнецов. Мой друг после СЭЛы уехал на несколько месяцев домой, и, только проводив его в аэропорт и сев в обратный автобус, я поняла, что это уже со мной было, только не осталось больше эмоций — одна лишь грязная посуда.
В коробку с карандашами вмещается что угодно
Дом и работа как соддом и гомора
Начался какой-то безумный марафон: каждый день я просыпалась в два часа дня, тупо смотрела в потолок, потом быстро собиралась, надевала наушники и шла пешком в Арому, где отрабатывала на ногах восемь часов смены, возвращалась домой посреди ночи на такси, валилась на кровать, часов до трех мучительно пыталась заснуть, потому что в это время просыпались все те мысли, которые старательно глушила в течение дня. В конце концов меня вырубало, и опять просыпалась в два часа дня, тупо глядя в потолок.
БЕЛЫЙ ДЫМ
Белый воздух потолка
Проникает в каждый вдох
Оставаясь навсегда
Разбавляя мелом кровьПодавляя веру в день
Шепчут в ужасе глаза
Что внутри меня застыл
Белый воздух потолка
В этом филиале работало меньше репатриантов, зато костяк арабов выгодно отличался от своих собратьев на Гилель — интеллектом и амбициями. Это были жители небольшой деревни Бейт Цафафа, находящейся неподалеку. Все учились в университете на адвокатов и бухгалтеров, и в кафе, естественно, не собирались задерживаться надолго. Имена у них звучали скороговоркой: Хамзи, Рамзи, Азми, Хамзэ. Я сразу сошлась с двумя друзьями Рамзи и Тареком, похожим на еврея. У них было такое классное чувство юмора, что я постоянно хихикала, нарезая салаты и намазывая их на хлеб. Совсем недавно в хипстерском кафе на флорике я встретила малость потолстевшего, но все того же добродушного Тарека. Почему меня не удивило, что он уже давно живет в Тель Авиве и работает в стартапе, а Рамзи — тоже программер, но уехал в Австрию.
Милые сердцу Рамзи и Тарек (которому я зачем-то пририсовала кипу и пейсы)
Отношения начали портиться, когда меня вдруг горячо невзлюбил чувак, стоящий на кофе, кажется, Халаль. То ли я сделала что-то для него обидное и сама того не заметила, то ли ещё что — не представляю, он испеплял страшным взглядом угольно-черных глаз и убеждал начальство понизить меня до мытья посуды. В то же время под моё начало поставили новенького Баседа, тупого как пробка, к тому же неудачливого: коряво сделанные сендвичи валились у него из рук прямо на пол, оберточный полиэтилен не прилипал сам к себе, машина для айскафе ломалась от одного его вида, и приходилось делать айс вручную на маленьких блендерах (сейчас, когда дети просят купить им айскафе, я подробно рассказываю, как его готовят: берём говно, добавляем немного фарша…). Басед нифига не слушался, слынивал при любой возможности, а результат спрашивали с меня.
АНТИПЕССИМИЗМ
Глоток искусства на работе
Картинно на поднос посуду
Чтоб в натюрморт пустых стаканов
Пейзажно вписывались блюдаСмывая с засранной тарелки
Кусок слюнявый шоколада
Вглядись в красивые разводы
И насладись его природойВкушай как песню речь арабов
Поближе присмотрись к их лицам
Они ведь очень не уроды
Твои лихие сослуживцыИ наслаждайся каждым мигом
Ведь так и молодость проходит
И ничего что с влажной тряпкой
А все ж на людях все ж красиво…
Все это плюс полная неопределенность с дальнейшей учебой привели к тому, что в начале августа у меня по-настоящему поехала крыша.
Черно-белые будни и цветные выходные
Однажды, тщательно нарезая на пластики сыр халуми, я почувствовала, что нож пошёл не туда, увидела окровавленную перчатку, звук и изображение вдруг пропали, дальше не помню. Очнулась, сидящей на лестнице, вокруг стояли сослуживцы, дождавшиеся экшна. Кусочек безымянного пальца я сразу прилепила на место (он потом, хоть и криво, но прирос), но к моему отказу продолжить работу отнеслись крайне негативно. И пошло поехало: стабильно пару раз в неделю у меня стали происходить неконтролируемые истерические выпады. Я стягивала резиновые перчатки, швыряла их кому-нибудь в противную ржу, садилась на ту самую лестницу и начинала — нет, не рыдать, не плакать, начинала громко орать, как маленький ребенок, не взирая на посетителей кафе. Делали выговоры, выражали недовольство, но ставили на конвейер все чаще и чаще, потому что рабочих рук не хватало. Когда со мной на смене были Рамзи или Тарек, они старались успокоить, даже учили правильно дышать, чтобы побороть приступ, но без них я опять вдруг обнаруживала себя орущей на той лестнице. Кульминацией этого сумасшествия была ночь, когда мне назначили смену через три часа после предыдущей. Вернувшись домой на этот промежуток, я, конечно, не уснула, а в шесть утра позвонила в Арому и начала возмущаться, что я так больше не могу и никуда не пойду. Выслушав меня внимательно, начальник филиала спокойно произнес: «Я все понял, Катя. Ты уволена», — и положил трубку.
Катись, колесо
Наутро я вышла из дому «по делам», а на самом деле — куда глаза глядят. Естественно, тогда же оставила в автобусе кошелёк со свежим проездным и так далее и тому подобное. Так прошёл почти месяц: с утра до вечера нарезала круги по Иерусалиму — то ехала устраиваться на почту сортировщиком писем, то журналистом в русскую газету, то в магазин оформителем подарков к новому году. Ездила в Бецалель, чтобы спросить, решилось ли что-то, пыталась заговорить с бесхозно тусующимися возле магазина русской музыки волосатыми музыкантами. И все это напоминало попытки выкарабкаться из глубокой ямы по гладкой вертикальной стене, обильно смазанной вазилином. Юлька уже начала учиться на мехине, рассказывала о новых знакомых, учителях и приколах, а у меня был полный шах и мат с нелепой расстановкой фигур на доске (тут пропущу некие личные подробности).
БИРЮЗОВОСТЬ
Я хотела бы забыться
В бесконечном предоргазме
Утонуть в наргильном дыме
Пожирающем тревогу
Я хотела бы упиться
Светлой жидкостью медовой
Уносящей в подсознанье
Преступающей порогиЯ хотела бы остаться
Здесь на выжженной скамейке
Обдуваемая ветром
Заглушаемая миром
Я хотела бы подняться
И увидеть то что было
Я хотела б просто в счастье
Бирюзовое с трамплина
Если бы в это время ко мне подошёл какой-нибудь наркоман и предложил дозу, как знать, куда бы направилась жизнь. Но тогда даже наркоманы обходили меня стороной. В какой-то день я дошла до парка Ган Сакер, села под дерево и постаралась, наконец, опомниться и привести голову в порядок. Ситуация была не полностью патовой, должен был быть какой-то один единственно верный ход, который сразу исправил бы положение и расставил бы фигуры по местам. И тут меня осенило: надо исправить одну ситуацию, которой меньше всего хотелось касаться.
Эффект от этого исправления был так велик, что достиг, видимо, космоса, иначе как обьяснить, что уже на следующее утро раздалось три телефонных звонка: первый сообщал о найденном кошельке, второй предложил работу, третий был от волосатых рокеров, приглашавших на концерт.
Я пошла уборщицей в религиозную микву — звучит так себе, на деле же надо было только иногда выбегать и наскоро прибирать за прошедшими процедуру посетительницами, все остальное время я сидела и с интересом наблюдала за жизнью и повадками потусторонних женщин в париках. Например, однажды им позвонила клиентка и спросила, можно ли ей помыть голову — по какому-то религиозному стечению обстоятельств, она не делала этого уже две недели. Тетки точно не знали, поэтому начали звонить раввину, и ответ мудреца был таков: помыть можно, но просто водой, без шампуня. Там же мне строго-настрого запретили делать маникюр во время бесцельного ожидания клиенток, потому что если на обрезок ногтя наступит беременная женщина — то все, капец, пиши пропало (отличное, кстати, противозачаточное средство — настругал ногтей по всей квартире и вперёд).
В середине октября, за две недели до начала занятий в Бецалеле я еще раз поехала туда выяснять, что происходит, и прямо в пути мне позвонили и дали положительный ответ. Ура! Я стала студенткой! С этой счастливой ноты я потом продолжу последнюю часть трилогии о соплях, а в заключении второй вернемся обратно в Арому.
Поскольку даже крутому студенту время от времени нужны деньги, каждые каникулы я шла с повинной в кафе на Гилель, обещала быть хорошей девочкой и просилась к ним снова. Сначала с энтузиазмом бросалась в родную гущу запахов и суеты: Ну что, ахуйчики, еш пинуйчики?*, через пару недель-месяц работоспособность сводилась к нулевой, и к концу каникул меня всегда увольняли.
Мои сослуживцы с филиала на улице Гилель (Муджайед во втором ряду)
Последний аромский заход был летом 2002 в новом филиале района Талпиот, хозяин которого решил окупить все расходы на приобретение кафе в первый же месяц — с помощью минимального количества работников и максимального объёма заказов. Утром, когда уже начинались первые посетители, каждые десять минут приносили новый заказ навынос, состоящий из 10-12 сендвичей. А на кухне единственный работник, догадайтесь, кто. Я перешла на оптовые темпы — раскладывала в ряд хлебные ломти, обмазывала полученную поверхность белым сыром, потом быстро раскладывала сверху нужные ингридиенты. Уже никто не посмел бы обвинить в малой скорости жарки яичницы. Там же произошло Торжество Справедливости: помните того Халаля, который меня гнобил в Мошаве? Однажды утром я, к своему ужасу, обнаружила его возле кофейной машины, все так же зыркающего ненавидящими глазами. Но тут пришёл на ревизию один из братьев близнецов, которые владели тогда всей сетью Аром в Иерусалиме — его я несколько раз встречала в Бецалеле, безуспешно год за годом пытающегося сдать туда экзамены. Он отодвинул офигевшего Халаля от кофе, и позвал туда меня — мол кто ещё может нам сделать креативную пенку на молоке, как не ученица Бецалеля? Так я стала брутальным мужиком.
Через месяц приснился удивительный сон: как будто я размазываю по хлебу сыр и айскафе, кофейную машину, арабов, братьев близнецов и хозяина нового филиала. На следующее утро я впервые уволилась из Аромы по собственному желанию — навсегда. Уходя домой, срывала с себя красный передник и пускала его по ветру (шутка, какой ветер в середине июля? ), и больше никогда-никогда не работала на низкооплачиваемых должностях.
* Ахуй по-арабски означает «мой брат», а пинуй на иврите — «экстренную эвакуацию объедков со стола»
** В обложке использован скриншот клипа Gogol Bordello — Immigraniada